СЕМЬ ИСКУССТВ

Бернстайна не узнать было невозможно, от него исходило сияние, он был звездой в самом буквальном смысле слова: он излучал свет. Только потом я заметил, что он очень маленького роста, не молод, курит одну сигарету за другой, и на шее у него повязан красивый фуляр.

ЛЕОНАРД БЕРНСТАЙН, ИЛИ КАЛЬВЕРО

К 105-летию великого музыканта

Александр Журбин

Леонард Бернстайн долгие годы был моим кумиром. Когда одна швейцарская газета назвала меня «русским Леонардом Бернстайном», это была высшая и, наверное, самая желанная похвала, которой я когда-либо в жизни удостаивался. Потом эту фразу подхватили и другие газеты, в том числе и авторитетная «Нью-Йорк Таймс».

Я слышал о Бернстайне с детства, я слушал его музыку с юности, я восхищался его произведениями всю жизнь.

Кстати, сегодня, когда я это пишу, мне в почте пришла открытка с приглашением на аукцион, где будут распродаваться личные вещи Бернстайна — рукописи, одежда, мебель. Уверен: будет страшный ажиотаж. Он до сих пор, спустя много лет после смерти, остается кумиром для многих. Я бы и сам рад что-нибудь купить, да денег таких у меня нет.

Особенно внятно его присутствие в моей жизни ощущалось в 1959 году, когда он впервые приехал в Москву. Мне было четырнадцать лет, и я учился в школе, но даже в нашем провинциальном Ташкенте визит Бернстайна и Нью-йоркской филармонии в СССР был важной новостью, а кто-то из наших преподавателей-музыкантов даже специально полетел в Москву послушать американского маэстро. Особенно много разговоров было о его репертуаре, о его необычном поведении на сцене (перед началом концерта он довольно долго общался с публикой, что по неписаным советским законам тогда было абсолютно недопустимо), а также о его внемузыкальных делах.

Например, один мой знакомый, впоследствии известный музыкант, который сумел не только попасть на концерт, но и прорваться за кулисы, рассказывал: «Представляешь, первый концерт Бернстайна в Москве, все толпятся в очереди к нему в артистическую — и Шостакович, и Хачатурян, и Кабалевский, — а он все не выходит, не выходит, и вдруг — раз! — дверь открывается, он стоит на пороге, с лучезарной улыбкой и… по пояс голый! И у него, представляешь, такой… бермудский загар! Ну, все, конечно, в шоке. А он приветливо манит рукой: заходите, мол…»

Наверное, мой приятель кое-что приврал: например, я точно знаю, что Шостаковича на первом московском выступлении Бернстайна не было, он пришел только на последнее. А в остальном все вполне похоже на правду: Бернстайн всегда был эпатажником и эксгибиционистом, немного клоуном и шутом.

Мне страшно тогда понравилось выражение: «бермудский загар». Ни я, ни мой друг понятия не имели, где эти самые Бермуды, а само выражение запало в нашу память, наверное, из какой-то книжки. Тогда эти слова казались символом абсолютно потусторонней, сказочной, райской жизни. Но вот интересно — у меня у самого теперь каждую зиму то бермудский, то багамский, то ямайский загар — а счастья нет…

Еще, разумеется, «вражеские голоса» передали, что Бернстайн встретился с опальным Пастернаком (прошел всего год после печально известной истории с присуждением автору «Доктора Живаго» Нобелевской премии, от которой писатель был вынужден отказаться), что Пастернак пришел на концерт — и это стало сенсацией! А кроме того, я помню гнусную статью критика Медведева в официальной газете «Советская культура», в которой Бернстайна язвительно высмеивали за то, что он повторил на бис пьесу Айвза, хотя публика его об этом не просила. (Потом говорили, что эту статью напечатали по указанию тогдашнего чиновного композитора Дмитрия Кабалевского.)

Бернстайн пришел в ярость, назвал автора статьи Медведева «наглым лжецом» и пообещал, что больше в Москву не приедет. И не приезжал — если не ошибаюсь, до 1989 года, когда он за год до смерти посетил столицу «перестройки и гласности».

***

Во время этого визита мы с ним дважды встречались и поговорили, насколько это было возможно тогда с моим очень слабым английским. Он был мил и приветлив. Помню, первое, что я ему сказал: «Я люблю вашу «Мессу»» (По–английски слово «Месса» — «Mass».

Причем мой английский был тогда совсем ужасным, и я сказал: I love your mess. (Что означает: я люблю ваш хаос, или даже ваш бардак).

А он засмеялся, сразу поняв что я имею ввиду и сказал: «А я люблю тех, кто любит мою «Мессу»» (причем специально сказал не MASS, a MESS. То есть это прозвучало так: «Я люблю людей, которые любят мой бардак»…

И, похоже, сразу ко мне проникся симпатией. Когда во время второй нашей встречи я назвал его «мистер Бернстайн», он милостиво разрешил: «зови меня Ленни»…

 Помню свое волнение перед тем, как встретиться с ним на приеме. Хоть я и видел его тысячу раз по телевидению, и видел разные фотографии, но все же думал: а вдруг не узнаю, ведь он придет с большой толпой людей, и я приму за Бернстайна кого-то другого. Но когда они вошли, все мои сомнения тут же исчезли.

Бернстайна не узнать было невозможно, от него исходило сияние, он был звездой в самом буквальном смысле слова: он излучал свет. Только потом я заметил, что он очень маленького роста, не молод, курит одну сигарету за другой, и на шее у него повязан красивый фуляр.

В этот момент я почувствовал в нем какую-то ужасную грусть. Да, с одной стороны, мировая слава, богатство, власть, а с другой — не очень здоровый, пожилой человек, комедиант, клоун, лицедей, всегда готовый развлечь людей, а внутри несущий смертную тоску. Чем-то он напомнил мне Чаплина из «Огней рампы», вернее, его героя Кальверо — несчастного комедианта, надломленного и потерянного человека. Сходство Бернстайна с Чаплиным очевидно было даже внешне.

Кстати, Бернстайн познакомился с Чаплином в 1967 году, и, несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте, они тут же подружились и стали вместе импровизировать — петь, танцевать, валять дурака. (Я видел забавные фотографии этой встречи.) Очевидна близость их натур и судеб: оба достигли высочайших вершин мировой славы и признания, но оба никогда не были счастливы и спокойны. Конечно, Кальверо — неудачник, аутсайдер, а Бернстайн, наоборот, везунчик (чего стоит история его первого успеха, когда он подменил заболевшего Бруно Вальтера), но в душе он был мрачен, и часто погружался в черную депрессию…

Какое-то время в Нью-Йорке (уже после смерти Бернстайна) со мной работал знаменитый в американских музыкальных кругах Робби Ланц, который чуть не всю жизнь был агентом и одним из конфидентов Бернстайна.

Робби, очаровательный шармер семидесяти пяти лет, много рассказывал мне о Ленни. Когда я спросил, в чем причина удивительной плодовитости Бернстайна, он ответил: «Фантастическое умение сосредоточиться. Он мог, если надо, писать музыку или работать над партитурой в самолете, в поезде или в шумном ресторане — и просто не замечать ничего вокруг…»

Уверен, однако, Бернстайна все время грызла тоскливая мысль, что он сделал слишком мало. Ему хотелось и того, и сего, и пятого, и десятого. И при всей его немыслимой энергии, при его мобильности (он летал по миру на собственном самолете), он просто физически не смог бы осуществить все свои замыслы. Поэтому сейчас ясно, что написал он гораздо меньше, чем мог бы написать, выпустил далеко не все пластинки, которые планировал записать, а самым его знаменитым сочинением осталась «Вестсайдская история», которую он сочинил еще в молодости. Все это и не давало ему покоя, грызло его изнутри. И умирал он долго и мучительно — не так, как умирают счастливчики…

Когда мы беседовали с ним в Москве в 1989, он сказал: «Будешь в Нью-Йорке — заходи, покажи что-нибудь из твоих сочинений». В 1990 году я переехал в Нью-Йорк и поселился всего в нескольких кварталах от знаменитой «Дакоты» в Центральном парке — многоквартирного дома, в котором жил маэстро. Но, конечно, я не решился позвонить сразу. Потом он был в отъезде, потом я познакомился с Ланцем, и тот сказал: «Не торопись, я устрою вам хорошую встречу, давай подождем, пока Ленни выздоровеет, а то он что-то приболел».

Разговор состоялся в сентябре. А 4 октября Бернстайна не стало.

***

Мой знакомый американец, страстный поклонник Бернстайна, пошел в день похорон к «Дакоте» (это дом, где жил Бернстайн и Джон Леннон)

Наутро он рассказал мне: в тот момент, когда из дома вынесли гроб, толпа, запрудившая 72-ю улицу… зааплодировала. Это были «долгие и несмолкающие аплодисменты, переходящие в овацию». Последняя овация великому музыканту!

Уверен, дух Ленни, глядя на это сверху, язвительно усмехнулся…